Стихотворения. Рассказы. Повести - Страница 188

188

Еще одно, с чем я никак не могу согласиться с автором статьи, это с его заключительной характеристикой моей повести. Так, автор говорит о ней как о произведении, «обвеянном легкой грустью и лирикой увядания и запустения». Это совершенно неверная характеристика. В действительности в «Деревне» ни грусти, ни лирики нет и в помине, как нет ни увядания, ни запустения. Мне кажется, что повесть моя написана очень просто, очень объективно, очень реально, и заблуждение автора мне, признаюсь, непонятно. Хотя это уж так установлено, что критики и вообще пишущие о писателях — народ весьма консервативный в деле своего отношения и понимания физиономии писателя… Определили в начале его литературной деятельности каким-нибудь характерным для его творчества эпитетом, зафиксировали и успокоились навсегда… Так и по отношению ко мне… «Лирика увядания…» «Грусть запустения…» Все тот же «Листопад» — старое определение, которым, конечно, легче пользоваться, чем отыскивать новые…» («Новый мир», 1965, № 10, стр. 223–224).

Работа Бунина над «Деревней» во многом вдохновлена была его общением с Горьким, с которым он в ту пору был очень дружен. Бунин писал Горькому: «Вернулся к тому, к чему Вы советовали вернуться, — к повести о деревне». Были, нужно думать, между обоими писателями беседы и споры об «этой самой Руси и ее истории». В ту пору Горький пишет «Городок Окуров», который во многом перекликается с «Деревней», и «Исповедь», которую Бунин считал «самым крупным произведением Горького последних лет» (газ. «Одесские новости», 1910, 16 декабря). И естественно, что бунинская «Деревня» была встречена Горьким не просто восторженно, но с огромной глубиной понимания, что особенно отрадно было Бунину после целого потока поверхностной, демагогической, глухой к мысли и слову критики, сопровождавшей «Деревню». «…Множество достоинств вижу в повести этой, — писал Горький, читая «Деревню», — волнует она меня — до глубин души. Почти на каждой странице есть нечто так близкое, столь русское — слов не нахожу достойных! Хороших кровей писатель Иван Бунин и — должен он беречь себя. Если надобно говорить о недостатке повести — о недостатке, ибо я вижу лишь один, — недостаток этот — густо! Не краски густы, нет, — материала много. В каждой фразе стиснуто три, четыре предмета, каждая страница — музей! Перегружено знанием быта, порою — этнографично, местно… Кузьма — впервые является в литературе нашей так резко очерченным и с «подлинным верно», — до того верно, что я уверен, умный историк литературы будет опираться на Кузьму, как на тип, впервые данный столь определенно…» («Горьковские чтения», М., 1961, стр. 50). Прочитав повесть до конца, Горький написал Бунину: «Конец «Деревни» я прочитал — с волнением и радостью за Вас, с великой радостью, ибо Вы написали первостепенную вещь. Это — несомненно для меня: так глубоко, так исторически деревню никто не брал… Я не вижу, с чем можно сравнить Вашу вещь, тронут ею — очень сильно. Дорог мне этот скромно скрытый, заглушенный стон о родной земле, дорога благородная скорбь, мучительный страх за нее — и все это — ново. Так еще не писали… Да, Вы написали мужественно, даже можно сказать — героически… Я почти уверен, — пророчески пишет далее Горький, предвидя драматическую судьбу повести в критике, — что московские и петербургские всех партий и окрасок Иваны Непомнящие и незнающие, кои делают критические статьи для журналов, — не оценят «Деревни», не поймут ни существа, ни формы ее…

Но я знаю, что когда пройдет ошеломленность и растерянность, когда мы излечимся от хамской распущенности — это должно быть или — мы пропали! — тогда серьезные люди скажут: «Помимо первостепенной художественной ценности своей, «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом — быть или не быть России? Мы еще не думали о России, — как о целом, — это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически» (там же, стр. 52–53).

Бунин был согласен с Горьким, что слишком «густа» «Деревня», и жаловался на критику. «То, что читал в Москве, Одессе, — глупо до непристойности. Да, провинциальная печать относится, кажется, живее и лучше, но и она передает содержание порою так, что глаза на лоб лезут» (письмо Бунина Горькому от 20 января 1911 г. — там же, стр. 57). «Прочитали кое-что из того, что писалось о «Деревне»… И хвалы и хулы показались так бездарны и плоски, что хоть плачь», — пишет он Горькому 20 апреля 1911 г., и дальше в этом же письме — о самом его раздражающем: «А то, что некоторые критики зачем-то о моих ботинках (будто бы «лакированных») говорят, о моих поместьях, мигренях и страхах мужицких бунтов, показалось даже и обидно. Мигрени-то у меня, может быть, и будут, но поместья, земли, кучера — навряд. До сих пор, по крайней мере, ничего этого не было — за всю мою жизнь не владел я буквально ничем, кроме чемодана» (там же, стр. 60).

«Большинство критиков совершенно не поняли моей точки зрения, — жаловался Бунин корреспонденту одной из одесских газет. — Меня обвиняли в том, что я будто озлоблен на русский народ, упрекали меня за мое дворянское отношение к народу и т. д. И все это за то, что я смотрю на положение русского народа довольно безрадостно. Но что же делать, если современная русская деревня не дает повода к оптимизму, а, наоборот, ввергает в безнадежный пессимизм…» («И. А. Бунин», стр. 174–175).

55

Стр. 164. Муромцев Сергей Андреевич (1850–1910) — председатель Первой государственной думы, один из лидеров кадетской партии, сторонник оппозиционно-либерального направления.

188